Зимой 1920 года большевистское войско заняло Ростов-на-Дону. Дом, где жил Любавичский Ребе Шолом Дов-Бер, находился в центре города. По преданию, Ребе смотрел из окна на одну из обычных и частых красных демонстраций, где рабочие несли кумачовые плакаты, на которых врагам была обещана бесповоротная гибель, а трудовому народу – счастье и вечное блаженство, здесь и сейчас. Бухал барабан, торжественно гудели трубы, музыканты печатали шаг, проходя мимо конфискованных и посему разграбленных магазинов. Ребе отвернулся и сказал: " Нет, я с этими на одном свете не уживусь…"
В городе было введено чрезвычайное положение. Хасидам было наказано какое-то время не приходить к Ребе – ни на аудиенции, ни на молитву, ни послушать беседу по хасидизму. Только в случаях крайних, когда речь шла о жизни и спасении, пробирались евреи в его дом, стараясь не привлекать к себе внимания.
Но Пурим – это Пурим. В этот день положено делать фарбренген, и поэтому в просторную квартиру Ребе набились все кто мог. Он просил не предавать дело огласке и предупредил, что присоединится к гостям всего на пару часов для выступления в духе учения хасидизма. Даже при Деникине, даже при казаках диких было не так страшно… В городе был объявлен комендантский час, через три часа после захода солнца гостям нужно было успеть попасть домой. Иначе – наказание вплоть до расстрела. И в довершение ко всему просочились слухи, что этой ночью по городу должны пройти обыски. Чего искали? Белых офицеров, оружие, золото, буржуев – все вместе.
Собрания и всякие сборища победившим пролетариатом были запрещены, а тут – чуть ли не сто человек набилось… Еще один повод для страхов, еще одна причина, чтобы не сидеть за пуримским столом как в прежние времена – весело и вольготно.
Но вдруг как будто что-то переменилось без видимых причин. Ребе вдруг повернулся к одному из хасидов и, достав приличную сумму денег, попросил его купить водки – столько, сколько положено на Пурим. Евреи сделали лехаим, еще и еще. Ребе запел нигун – в полный голос, и хасиды подхватили его вслед за Ребе. Его престарелая мать, ребецен Стерна-Сара, вся дрожа, пыталась уговорить их петь потише, но кто же осмелится отстать от Ребе…
Меж тем пришли революционные солдаты и рабочие с обыском. Ребе попросил передать им, что сейчас не может их принять, потому что занят со своими хасидами. И тогда патрульные с револьверами и винтовками спросили: а когда же он освободится? Им ответили: через несколько часов. Дверь захлопнулась, и загремели шаги вниз.
А через несколько часов отогрелись души у людей, ушел куда-то страх, и от нигуна вибрировали стены. Тут снова пришли с обыском.
Не знали хасиды как быть. На столе стояла водка, а это было тогда запрещено, на столе были подносы с пожертвованиями для бедных. И это тоже опасно – начнут выяснять, зачем деньги, и кто положил золотую монету, и нет ли у него еще… Хотели евреи убрать со стола опасные предметы, но Ребе остановил их и добавил:
– Мне ныне они уже совсем не страшны… Вошли в комнату люди с оружием и уставились на Ребе. Слегка отвернувшись от них, он сказал хасидам:
– Ну, теперь приступим к изложению хасидизма, чтобы полностью упразднить эту нечисть…
И он стал говорить знаменитый маамар – «Решит гойим Амалек», где объяснялось, что клипа – силы зла и нечисти в мире – не имеет независимого существования, и конец ее – небытие. Он наступит тогда, когда освободится плененный ею свет…
Люди с оружием смотрели на него долго и молчали. Потом повернулись и ушли.
Веселье – святое и шумное – продолжалось до четырех часов утра. Видя, что сын, р. Йосеф-Ицхок, беспокоится за него, Ребе Шолом Дов-Бер обнял его и сказал:
– Йосеф-Ицхок, не бойся! Мы сохраним свою цельность, и ничего нам не сделается… И сохраним цельность не в каморке за семью замками. Нет, мы будем цельными и целыми в открытую, на просторе, набирая силу и размах!